Глава I

 – Том!

 Ответа нет.

 – Том!

 Ответа нет.

 – Удивительно, куда мог деваться этот мальчишка! Том, где ты?

 Ответа нет.

 Тетя Полли спустила очки на нос и оглядела комнату поверх очков, затем подняла их на лоб и оглядела комнату изпод очков. Она очень редко, почти никогда не глядела сквозь очки на такую мелочь, как мальчишка; это были парадные очки, ее гордость, приобретенные для красоты, а не для пользы, и что-нибудь разглядеть сквозь них ей было так же трудно, как сквозь пару печных заслонок. На минуту она растерялась, потом сказала – не очень громко, но так, что мебель в комнате могла ее слышать:

 – Ну погоди, дай только до тебя добраться…

 Не договорив, она нагнулась и стала тыкать щеткой под кровать, переводя дыхание после каждого тычка. Она не извлекла оттуда ничего, кроме кошки.

 – Что за ребенок, в жизни такого не видывала!

 Подойдя к открытой настежь двери, она остановилась на пороге и обвела взглядом свой огород – грядки помидоров, заросшие дурманом. Тома не было и здесь. Тогда, возвысив голос, чтобы ее было слышно как можно дальше, она крикнула:

 – То-о-ом, где ты?

 За ее спиной послышался легкий шорох, и она оглянулась – как раз вовремя, чтобы ухватить за помочи мальчишку, прежде чем он прошмыгнул в дверь.

 – Ну так и есть! Я и позабыла про чулан. Ты что там делал?

 – Ничего.

 – Ничего? Посмотри, в чем у тебя руки. И рот тоже. Это что такое?

 – Не знаю, тетя.

 – А я знаю. Это варенье – вот что это такое! Сорок раз я тебе говорила: не смей трогать варенье – выдеру! Подай сюда розгу.

 Розга засвистела в воздухе, – казалось, беды не миновать.

 – Ой, тетя, что это у вас за спиной?!

 Старушка обернулась, подхватив юбки, чтобы уберечь себя от опасности. Мальчик в один миг перемахнул через высокий забор и был таков.

 Тетя Полли в первую минуту опешила, а потом добродушно рассмеялась:

 – Вот и поди с ним! Неужели я так ничему и не научусь? Мало ли он со мной выкидывает фокусов? Пора бы мне, кажется, поумнеть. Но нет хуже дурака, чем старый дурак. Недаром говорится: «Старую собаку не выучишь новым фокусам». Но ведь, господи ты боже мой, он каждый день что-нибудь да придумает, где же тут угадать. И как будто знает, сколько времени можно меня изводить; знает, что стоит ему меня рассмешить или хоть на минуту сбить с толку, у меня уж и руки опускаются, я даже шлепнуть его не могу. Не выполняю я своего долга, что греха таить! Ведь сказано в Писании: кто щадит младенца, тот губит его. Ничего хорошего из этого не выйдет, грех один. Он сущий чертенок, знаю, но ведь он, бедняжка, сын моей покойной сестры, у меня как-то духу не хватает наказывать его. Потакать ему – совесть замучит, а накажешь – сердце разрывается. Недаром ведь сказано в Писании: век человеческий краток и полон скорбей; думаю, что это правда. Нынче он отлынивает от школы; придется мне завтра наказать его – засажу за работу. Жалко заставлять мальчика работать, когда у всех детей праздник, но работать ему всего тяжелей, а мне надо исполнить свой долг – иначе я погублю ребенка.

 Том не пошел в школу и отлично провел время. Он еле успел вернуться домой, чтобы до ужина помочь негритенку Джиму напилить на завтра дров и наколоть щепок для растопки. Во всяком случае, он успел рассказать Джиму о своих похождениях, пока тот сделал три четверти работы. Младший (или, скорее, сводный) брат Тома, Сид, уже сделал все, что ему полагалось (он подбирал и носил щепки): это был послушный мальчик, не склонный к шалостям и проказам.

 Покуда Том ужинал, при всяком удобном случае таская из сахарницы куски сахару, тетя Полли задавала ему разные каверзные вопросы, очень хитрые и мудреные, – ей хотелось поймать Тома врасплох, чтобы он проговорился. Как и многие простодушные люди, она считала себя большим дипломатом, способным на самые тонкие и таинственные уловки, и полагала, что все ее невинные хитрости – чудо изворотливости и лукавства. Она спросила:

 – Том, в школе было не очень жарко?

 – Нет, тетя.

 – А может быть, очень жарко?

 – Да, тетя.

 – Что ж, неужели тебе не захотелось выкупаться, Том?

 У Тома душа ушла в пятки – он почуял опасность.

 Он недоверчиво посмотрел в лицо тете Полли, но ничего особенного не увидел и потому сказал:

 – Нет, тетя, не очень.

 Она протянула руку и, пощупав рубашку Тома, сказала:

 – Да, пожалуй, ты нисколько не вспотел. – Ей приятно было думать, что она сумела проверить, сухая ли у Тома рубашка, так, что никто не понял, к чему она клонит.

 Однако Том сразу почуял, куда ветер дует, и предупредил следующий ход:

 – У нас в школе мальчики обливали голову из колодца. У меня она и сейчас еще мокрая, поглядите!

 Тетя Полли очень огорчилась, что упустила из виду такую важную улику. Но тут же вдохновилась опять.

 – Том, ведь тебе не надо было распарывать воротник, чтобы окатить голову, верно? Расстегни куртку!

 Лицо Тома просияло. Он распахнул куртку – воротник был крепко зашит.

 – А ну тебя! Убирайся вон! Я, признаться, думала, что ты сбежишь с уроков купаться. Так и быть, на этот раз я тебя прощаю. Не так ты плох, как кажешься.

 Она и огорчилась, что проницательность обманула ее на этот раз, и обрадовалась, что Том хоть случайно вел себя хорошо.

 Тут вмешался Сид:

 – Мне показалось, будто вы зашили ему воротник белой ниткой, а теперь у него черная.

 – Ну да, я зашивала белой! Том!

 Но Том не стал дожидаться продолжения. Выбегая за дверь, он крикнул:

 – Я это тебе припомню, Сидди!

 В укромном месте Том осмотрел две толстые иголки, вколотые в лацканы его куртки и обмотанные ниткой: в одну иголку была вдета белая нитка, в другую – черная.

 – Она бы ничего не заметила, если бы не Сид. Вот черт! То она зашивает белой ниткой, то черной. Хоть бы одно чтонибудь, а то никак не уследишь. Ну и отлуплю же я Сида. Будет помнить!

 Том не был самым примерным мальчиком в городе, зато очень хорошо знал самого примерного мальчика – и терпеть его не мог.

 Через две минуты, и даже меньше, он забыл все свои несчастия. Не потому, что эти несчастия были не так тяжелы и горьки, как несчастия взрослого человека, но потому, что новый, более сильный интерес вытеснил их и изгнал на время из его души, – совершенно так же, как взрослые забывают в волнении свое горе, начиная какое-нибудь новое дело. Такой новинкой была особенная манера свистеть, которую он только что перенял у одного негра, и теперь ему хотелось поупражняться в этом искусстве без помехи.

 Это была совсем особенная птичья трель – нечто вроде заливистого щебета; и для того чтобы она получилась, надо было то и дело дотрагиваться до неба языком, – читатель, верно, помнит, как это делается, если был когда-нибудь мальчишкой. Приложив к делу старание и терпение, Том скоро приобрел необходимую сноровку и зашагал по улице еще быстрей, – на устах его звучала музыка, а душа преисполнилась благодарности. Он чувствовал себя, как астроном, открывший новую планету, – и, без сомнения, если говорить о сильной, глубокой, ничем не омраченной радости, все преимущества были на стороне мальчика, а не астронома.

 Летние вечера тянутся долго. Было еще совсем светло. Вдруг Том перестал свистеть. Перед ним стоял незнакомый мальчик чуть побольше его самого. Приезжий любого возраста и пола был редкостью в захудалом маленьком городишке Сент-Питерсберге. А этот мальчишка был еще и хорошо одет – подумать только, хорошо одет в будний день! Просто удивительно. На нем были совсем новая франтовская шляпа и нарядная суконная куртка, застегнутая на все пуговицы, и такие же новые штаны. Он был в башмаках – это в пятницу-то! Даже галстук у него имелся – из какой-то пестрой ленты. И вообще вид у него был столичный, чего Том никак не мог стерпеть. Чем дольше Том смотрел на это блистающее чудо, тем выше он задирал нос перед франтом-чужаком и тем более жалким казался ему его собственный костюм. Оба мальчика молчали. Если двигался один, то двигался и другой – но только боком, по кругу; они все время стояли лицом к лицу, не сводя глаз друг с друга, Наконец Том сказал:

 – Хочешь, поколочу?

 – А ну, попробуй! Где тебе!

 – Сказал, что поколочу, значит, могу.

 – А вот и не можешь.

 – Могу.

 – Не можешь!

 – Могу.

 – Не можешь!

 Тягостное молчание. После чего Том начал:

 – Как тебя зовут?

 – Не твое дело.

 – Захочу, так будет мое.

 – Ну так чего ж не дерешься?

 – Поговори еще у меня, получишь.

 – И поговорю, и поговорю – вот тебе.

 – Подумаешь, какой выискался! Да я захочу, так одной левой тебя побью.

 – Ну так чего ж не бьешь? Только разговариваешь.

 – Будешь дурака валять – и побью.

 – Ну да – видали мы таких.

 – Ишь вырядился! Подумаешь, какой важный! Еще и в шляпе!

 – Возьми да сбей, если не нравится. Попробуй сбей – тогда узнаешь.

 – Врешь!

 – Сам врешь!

 – Где уж тебе драться, не посмеешь.

 – Пошел к черту!

 – Поговори еще у меня, я тебе голову кирпичом проломлю!

 – Как же, так и проломил!

 – И проломлю.

 – А сам стоишь? Разговаривать только мастер. Чего же не дерешься? Боишься, значит?

 – Нет, не боюсь.

 – Боишься!

 – Нет, не боюсь.

 – Боишься!

 Опять молчание, опять оба начинают наступать боком, косясь друг на друга. Наконец сошлись плечо к плечу. Том сказал:

 – Убирайся отсюда!

 – Сам убирайся!

 – Не хочу.

 – И я не хочу.

 Каждый стоял, выставив ногу вперед, как опору, толкаясь изо всех сил и с ненавистью глядя на соперника. Однако ни тот, ни другой не мог одолеть. Наконец, разгоряченные борьбой и раскрасневшиеся, они осторожно отступили друг от друга, и Том сказал:

 – Ты трус и щенок. Вот скажу моему старшему брату, чтоб он тебе задал как следует, так он тебя одним мизинцем поборет.

 – А мне наплевать на твоего старшего брата! У меня тоже есть брат, еще постарше. Возьмет да как перебросит твоего через забор! (Никаких братьев и в помине не было.)

 – Все враки.

 – Ничего не враки, мало ли что ты скажешь.

 Большим пальцем ноги Том провел в пыли черту и сказал:

 – Только перешагни эту черту, я тебя как отлуплю, что своих не узнаешь. Попробуй только, не обрадуешься.

 Новый мальчик быстро перешагнул черту и сказал:

 – Ну-ка попробуй тронь!

 – Ты не толкайся, а то как дам!

 – Ну, погляжу я, как ты мне дашь! Чего же не дерешься?

 – Давай два цента, отлуплю.

 Новый мальчик достал из кармана два больших медяка и насмешливо протянул Тому. Том ударил его по руке, и медяки полетели на землю. В тот же миг оба мальчика покатились в грязь, сцепившись по-кошачьи. Они таскали и рвали друг друга на волосы и за одежду, царапали носы, угощали один другого тумаками – и покрыли себя пылью и славой. Скоро неразбериха прояснилась, и сквозь дым сражения стало видно, что Том оседлал нового мальчика и молотит его кулаками.

 – Проси пощады! – сказал он.

 Мальчик только забарахтался, пытаясь высвободиться. Он плакал больше от злости.

 – Проси пощады! – И кулаки заработали снова.

 В конце концов чужак сдавленным голосом запросил пощады, и Том выпустил его, сказав:

 – Это тебе наука. В другой раз гляди, с кем связываешься.

 Франт побрел прочь, отряхивая пыль с костюмчика, всхлипывая, сопя и обещая задать Тому как следует, «когда поймает его еще раз».

 Том посмеялся над ним и направился домой в самом превосходном настроении, но как только Том повернул к нему спину, чужак схватил камень и бросил в него, угодив ему между лопаток, а потом пустился наутек, скача, как антилопа. Том гнался за ним до самого дома и узнал, где он живет. Некоторое время он сторожил у калитки, вызывая неприятеля на улицу, но тот только строил ему рожи из окна, отклоняя вызов. Наконец появилась мамаша неприятеля, обозвала Тома скверным, грубым невоспитанным мальчишкой и велела ему убираться прочь. И он убрался, предупредив, чтоб ее сынок больше ему не попадался.

 Он вернулся домой очень поздно и, осторожно влезая в окно, обнаружил засаду в лице тети Полли; а когда она увидела, в каком состоянии его костюм, то ее решимость заменить ему субботний отдых каторжной работой стала тверже гранита.