ГЛАВА V
ЗЕМЛЯ
Мы старались придумать какой-нибудь план, но никак не могли поладить. Джим
и я - мы стояли за то, чтоб повернуть обратно и ехать домой, но Том
сказал: когда рассветет, мы сможем различить дорогу, и тут-то наверняка
окажется, что мы совсем недалеко от Англии. Тогда уж, пожалуй, стоит туда
съездить, а домой вернуться на пароходе, - по крайней мере будет чем
похвастать.
К полуночи буря утихла, выглянул месяц и осветил весь океан. Нам стало
сразу очень уютно и до смерти захотелось спать. Растянулись мы на своих
ящиках и тотчас же уснули, а когда проснулись, то увидели, что уже солнце
всходит. Море сверкало, словно усеянное алмазами, погода стояла
прекрасная, и скоро все наши вещи высохли.
Мы пошли на корму поискать чего-нибудь на завтрак и вдруг видим - стоит
под колпаком компас, а в нем огонек светится. Том сразу забеспокоился и
говорит:
- Надеюсь, вам понятно, что это значит. Это значит, что кто-нибудь всегда
должен стоять на вахте и управлять этой штуковиной - все равно как на
корабле, а не то она будет носиться где попало по воле ветра.
- Так что же она делала все это время, с тех пор как... с тех пор как
произошло несчастье с профессором? - спрашиваю я.
- Носилась, - отвечает он удрученно, - ясное дело, что носилась где
попало. Сейчас ветер гонит ее к юго-востоку, но откуда мы можем знать,
давно ли он дует в эту сторону или нет.
Том взял курс на восток и сказал, что будет так держать, покуда мы не
позавтракаем. Профессор припас всего, чего только можно пожелать, лучше не
бывает. Правда, не хватало молока для кофе, но зато была вода и вообще все
что угодно - печка и все, что полагается к ней; трубки, сигары и спички,
вино и водка, - ну да это не по нашей части, - книги, морские и всякие
другие карты, и даже гармоника; и еще меха, одеяла и без счета всякой
дряни вроде медных бус и украшений. Том сказал, будто это верный признак,
что профессор собирался лететь к дикарям. Были и деньги. Да, профессор
здорово все устроил.
После завтрака Том научил меня и Джима управлять шаром и распределил всех
нас на четырехчасовые вахты - так, чтобы мы по очереди сменяли друг друга.
Когда вахта Тома кончилась, его сменил я, а он нашел среди вещей
профессора перо и бумагу и принялся писать письмо домой тете Полли. В
письме он подробно рассказал все, что с нами было, пометил его: "В
Небесной Тверди, близ Англии", сложил, запечатал красной облаткой,
надписал адрес, а сверху большими буквами вывел: "От Тома
Сойера-Эрронавта". То-то, говорит, обалдеет Нат Парсонс, почтмейстер,
когда увидит в своей почте такое письмо.
- Том Сойер, - говорю я, - ведь это вовсе не твердь, а шар.
- А кто сказал, что это твердь, чудила?
- Сам же ты на письме написал.
- Ну и что ж? Это вовсе не значит, что шар - это твердь.
- А я думал, что значит. Ну ладно, а что же тогда эта "твердь" означает?
Гляжу - он вроде смутился. Начал он рыться у себя в памяти, да, видно, не
нашел там ничего подходящего и говорит:
- Не знаю я, да и никто не знает. Это просто слово, очень хорошее слово, и
все тут. Немного найдется на свете слов лучше этого, пожалуй, их и вовсе
нет. -
- Ишь ты! - говорю. - Ну а что же оно значит? В чем его суть-то?
- Говорят тебе - не знаю. Это слово люди употребляют для... для... одним
словом, для украшения. Вот, например, кружевные манжеты. Их ведь не ради
тепла к рубашке пришивают, верно?
- Понятно, не ради тепла.
- Однако ведь пришивают же их?
- Пришивают.
- Ну вот видишь - письмо, что я написал, это вроде рубашки, а твердь - это
кружевные манжеты, которые к ней пришили.
Ну, думаю, не стерпит Джим таких слов, это уж как пить дать. Так оно и
вышло.
- Ох, масса Том, нельзя так говорить, грешно это. Вы же знаете, что письмо
не рубашка, и никаких манжетов на нем нету. Их тут вовсе и пришить-то
некуда, вам их ни за что не пришить, а если вы даже их пришьете, они все
равно держаться не будут.
- Да замолчи ты! Не говори, чего не понимаешь.
- Да неужто вы, масса Том, и в самом деле думаете, будто я не понимаю в
рубашках? Да ведь я же всегда относил белье в стирку, с тех самых пор,
когда...
- Ты что, с ума меня свести захотел? Замолчи! Это метафора, только и всего.
От такого слова мы вроде как поперхнулись и с минуту молчали. Потом Джим
спрашивает, робко-преробко, потому что видит - Том крепко обиделся:
- Масса Том, а что такое метафора?
- Метафора это... значит... гм... метафора - это... это иллюстрация.
Тут он сам видит, что от этого никому не легче, и начинает снова:
- Вот, например, когда я говорю: ворон ворону глаз не выклюет, то я хочу в
метафорической форме выразить, что...
- Да что вы, масса Том! Обязательно выклюет. Неужто вы не знаете? Вы
только подождите, пока вам попадутся сразу два ворона, и уж тогда...
- Ах, да оставь ты меня в покое наконец! Ведь в твою дурацкую башку самую
простую вещь вбить невозможно. Не приставай ко мне больше, слышишь?
Джим с победоносным видом замолчал. Он был очень доволен собой: наконец-то
ему удалось разделать Тома под орех. В тот самый миг, когда Том заговорил
про птиц, я понял, что ему тут несдобровать: Джим-то - он ведь знал про
птиц больше, чем мы оба вместе. Он их сотнями подстреливал, а так только и
можно узнать все про птиц. Те, кто пишет про птиц, так и делают. Они до
того любят птиц, что готовы ни пить, ни есть и какие угодно мучения
принимать, лишь бы найти новую птицу и подстрелить ее. Они называются
орнитологисты, и я бы сам тоже мог стать орнитологистом - уж очень я люблю
птичек и всяких прочих тварей. Вот однажды решил я заделаться
орнитологистом. Гляжу - сидит на ветке птичка, поет себе, заливается,
головку набок, клювик раскрыла, и тут я возьми да и выстрели. Песня сразу
оборвалась, а птичка, словно тряпка, упала на землю. Подбегаю я к ней,
беру в руки. а она уже мертвая. Тельце-то у нее еще тепленькое, головка
туда-сюда болтается, как будто ей шею сломали, глаза белой пленкой
затянуло, а на голове капелька крови показалась. Ох ты боже мой! Тут мне
глаза застлало слезами, и я уж ничего больше не видел: и с тех самых пор я
никогда не убивал птиц и зверей, которые мне ничего худого не делают, да и
впредь не собираюсь.
Но эта самая твердь просто вывела меня из терпения. Мне захотелось
обязательно узнать, что она означает. Я опять заговорил о ней, и Том
старался растолковать мне, как мог. Когда человек произносит замечательную
речь, сказал он, то в газетах пишут, что от криков народа содрогнулась
небесная твердь. Он еще сказал, что они всегда так пишут, но никогда не
разъясняют, что это такое. Вот он и думает, что это просто значит на
открытом воздухе, и притом где-то в вышине. Согласитесь, что это
довольно-таки разумное объяснение, и оно меня вполне удовлетворило. Так я
ему и сказал. Том очень обрадовался и говорит:
- Ну вот и прекрасно, а кто старое помянет, тому глаз вон. Хоть я и сам
как следует не знаю, что такое небесная твердь, но имей в виду: когда мы
высадимся в Лондоне, она у нас содрогнется как миленькая.
Потом он сказал, что эрронавт - это человек, который летает на воздушных
шарах, и еще сказал, что Том Сойер-Эрронавт звучит куда шикарнее, чем Том
Сойер-Путешественник, и что мы обязательно прославимся на весь мир, если
только все у нас пойдет хорошо, а он теперь ни гроша не даст за то, чтобы
называться путешественником.
В середине дня у нас все было готово для высадки. Чувствовали мы себя
очень хорошо и здорово гордились, и все время наблюдали в подзорную трубу,
- совсем как Колумб, когда он открывал Америку. Но, кроме океана, ничего
не было видно. День клонился к вечеру, солнце село, а земля все еще не
показывалась. Мы никак не могли взять в толк, в чем тут дело, но решили,
что в конце концов она появится, и продолжали держать курс на восток,
только поднялись повыше, чтобы в темноте не наткнуться на какую-нибудь
колокольню или на гору.
Я нес вахту до полуночи, после меня заступил Джим, а Том все не ложился.
Он сказал, что капитаны кораблей при приближении к земле всегда так
поступают: они остаются на вахте все время.
Когда наконец забрезжил рассвет, Джим вдруг вскрикнул. Мы вскочили,
посмотрели вниз, и точно: там была земля, везде кругом, насколько хватал
глаз, совершенно ровная желтая земля. Давно ли мы летим над ней? Этого мы
не знали. Ни деревьев, ни холмов, ни городов - ничего не было видно, и
потому Джим с Томом приняли эту землю за море. Они думали, что это океан и
что стоит мертвый штиль. Но, между прочим, мы летели на такой высоте, что,
если б даже внизу бушевала буря, нам все равно в темноте показалось бы,
что стоит штиль.
В страшном волнении бросились мы к подзорной трубе и стали всюду искать
Лондон, но его и в помине не было, да и вообще нигде не было видно никаких
следов человеческого жилья, и ни озер, ни рек мы тоже не обнаружили. Том
совсем растерялся. Он сказал, что совершенно иначе представлял себе
Англию, он всегда думал, что Англия похожа на Америку. Пока что он
предложил нам позавтракать, а потом спуститься вниз и попросить, чтоб нам
указали кратчайшую дорогу в Лондон. На завтрак у нас много времени не ушло
- мы просто как на иголках сидели от нетерпения. Когда мы начали
спускаться, сделалось теплее, и вскоре мы сбросили с себя меха. Между тем
становилось все теплее и теплее, а потом стало совсем жарко. К тому
времени, когда мы очутились в самом низу, у нас прямо вся кожа пузырями
покрылась!
Мы остановились футах в тридцати от земли - если, конечно, песок можно
назвать землей, - а это был чистейший песок. Мы с Томом слезли вниз по
лестнице и решили немножко побегать, чтобы размять ноги. Получилось очень
здорово - ноги мы, конечно, размяли, да только песок был горячий, как
раскаленные уголья, и обжигал нам пятки. Вдруг видим - кто-то к нам
приближается. В это время Джим стал кричать.
Обернулись мы, смотрим - скачет он как полоумный, делает нам какие-то
знаки и орет не своим голосом. Слов-то мы разобрать не могли, но все равно
здорово перепугались и повернули назад к шару. Подойдя поближе, мы поняли,
что он кричит. И тут-то мне сразу дурно стало.
- Бегите! Спасайтесь! Это лев, я его в подзорную трубу вижу! Бегите,
ребята, мчитесь что есть силы. Он удрал из зверинца, а поймать-то его
некому!
Том понесся стрелой, а у меня сразу ноги подкосились, - знаете, как оно
бывает, когда вам во сне приснится, будто за вами привидение гонится.
Том добежал до лестницы, взобрался на несколько ступенек и остановился,
ожидая меня. Не успел я поставить ногу на первую ступеньку, как Том
приказал Джиму отчаливать. Но Джим - он совсем голову потерял от страха -
и говорит, что позабыл, как это делается. Тогда Том полез дальше и велел
мне следовать за ним, а лев уж тут как тут - подскакивает к нам с диким
ревом, ну и, понятно, у меня поджилки так затряслись, что я и вовсе
пошевелиться не смею, - подниму, думаю, одну ногу, а вторая-то сразу и
отнимется.
Но Том уже вскарабкался на борт. Он направил шар вверх, и как только конец
лестницы повис футах в десяти или двенадцати от земли, мы снова
остановились. Лев с ревом бесновался подо мной - он изо всех сил старался
допрыгнуть до лестницы, и мне всякий раз казалось, что до меня остается
каких-нибудь четверть дюйма. Да, замечательно было сознавать, что ему до
меня не добраться, просто замечательно, и я весь преисполнился
благодарности - вернее, моя верхняя половина: я ведь только цеплялся за
лестницу, а наверх взобраться никак не мог, и оттого моей нижней половине
было очень плохо и страшно. Знаете, это редкий случай, чтоб в человеке все
так перепуталось, и я никому ничего этакого не пожелаю.
Том спросил меня, как теперь со мной быть, но я и сам не знал. Он спросил:
смогу ли я продержаться, покуда он отведет шар в безопасное место,
подальше от льва? Я отвечал, что, пожалуй, смогу, если только он не станет
подниматься выше, чем сейчас, стоит только ему подняться повыше, я сразу
же растеряюсь и упаду. Уж это точно.
- Ладно, - говорит он, - теперь держись, - и пустил шар в ход.
- Не так быстро, - кричу, - у меня голова кружится!
Шар рванулся с места с быстротой молнии. Том тут же замедлил ход, и мы
спокойно поплыли над песком, но меня все-таки тошнило. Не очень-то
приятно, когда все под тобой скользит и плывет, а кругом такая тишина - ни
единого звука не слышно.
Однако вскоре до меня донеслось даже слишком много звуков - это лев нас
догнал. Его рычанье привлекло других львов, и они со всех сторон
длиннющими прыжками кинулись к нам. Я и оглянуться не успел, как подо мной
уже скакало не меньше двух десятков львов, и все они рвались к моей
лестнице, огрызаясь и лязгая зубами. Вот таким-то порядком летели мы над
песком, а львы изо всех сил старались сделать так, чтоб мы вовек не забыли
про нашу встречу с ними. А тут еще и другое непрошеное зверье явилось, -
ну и поднялась там внизу такая свалка, что только держись.
Тут мы поняли, что наш план никуда не годится - таким аллюром нам от них
ни за что не уйти; да и не мог же я вечно на лестнице висеть. Том
задумался на минуту, и его осенила новая мысль - пристрелить льва из
профессорского пистолета, а самим улететь, пока остальные будут драться
над его тушей. Так мы и сделали: остановили шар, убили льва и полетели
дальше. Покуда звери дрались между собой, мы отошли на четверть мили, но
только Том с Джимом успели втащить меня наверх, глядь - вся шайка уже
снова тут как тут. Видят они, что им теперь ни за что до нас не добраться,
- вот они и уселись на задних лапах и, задрав головы кверху, стали
посматривать на нас с жалостным видом. Просто сердце разрывалось, на них
глядя,
